В интеллектуальной истории Запада ХХ века доминировали споры по поводу тоталитаризма: его причин, последствий и возможного оправдания. Даже когда с горизонта исчезли ярые сторонники Советского Союза, в определенных кругах сохранялась мысль о том, что коммунизм — дело хорошее, которое попало в плохие руки, пишет The Economist.
Еще кто-то и в дальнейшем считал угрозу коммунизма преувеличенной или проводил параллели между теми преступлениями, которые были совершены во имя социализма, и теми, на которые шел в борьбе с коммунизмом Запад. Ученых, которые разделяли мнение о коммунизме как страшной, несправедливой системе, виновной в небывалой жестокости, было меньшинство. Роберт Конквест, который умер 3 августа, был одним из наиболее красноречивых и непримиримых борцов с этого лагеря. На досаду оппонентам правда оказалась на его стороне.
Конквест был бичом левых не с самого начала. Из интеллигентной старой британской школы он вышел рьяным социалистом, искусным стрелком и сражался на стороне республиканцев во время гражданской войны в Испании (хотя лишь один день, выпустив одну-единственную очередь). Уже в Оксфорде он вступил в коммунистическую партию, но вскоре вышел из нее: его возмутили слова некоего политикана-однопартийца о том, что британские буржуазные лидеры никогда не смогли бы объявить войну Гитлеру.
Увидев ложь и террор во время захвата Советским Союзом Болгарии в 1947 году, Конквест понял, что такое сталинизм на практике. Он помог своей возлюбленной Татьяне Михайловой выскользнуть из лап НКВД ценой собственной дипломатической карьеры. Имея светлую голову, а затем и академическое признание, Конквест, впрочем, никогда не был заучкой: к последним экзаменам начал готовиться дней за пять, засев за не слишком претенциозную книжку, которую называли «Экономикой для чайников». Историком он стал случайно. Как и Джордж Оруэлл, Конквест работал в одном из департаментов Министерства иностранных дел (к сожалению, давно уже ликвидированном), который анализировал власть и приемы Кремля и конфиденциально делился результатами с журналистами. Его отчеты превратились в книжки — сначала скорее серьезные, чем сенсационные. Впоследствии он перевелся в американский университет, потому что на содержание двух семей нужны были деньги. Получил премию PEN-клуба за лучшую поэму, написанную во время Второй мировой войны, но не смог получить разрешение преподавать английскую литературу, потому что не имел соответствующего диплома.
Его стихи были разные: смешные, непристойные, лирические, глубокие или сатирические. Но величайшим трудом Конквеста стала хроника советского ужаса, окутанного сначала тайной, а впоследствии позором. Сохранились прямые свидетельства очевидцев искусственного Голодомора в Украине 1930-х годов, уничтожение целых народов, перемолотых жерновами сталинизма. Конквест составил из этих обломков информации мозаику истории.
О тоталитаризме он писал спокойнее, чем про соучастников его преступлений или тех, кто отрицал последние. Сталин был убийцей, Ленин — маньяком. Но почему так много культурных, образованных людей на Западе игнорировали или оправдывали то, что творилось? Особое пренебрежение приберег для историков — апологетов сталинизма вроде Эрика Гобсбавма. Конквестом восхищались Маргарет Тэтчер и Рональд Рейган. Критики называли его яростным антикоммунистом. А он любил дразнить их, придумывая «законы Конквеста». Первый звучал так: в общем каждый является реакционером в том, в чем разбирается.
Когда открылись советские архивы, его исследования получили полное подтверждение. Книги вышли в России, а еще публиковались обновленные издания на английском. Обдумывая новый заголовок для «Большого террора», приятель Конквеста Кингсли Эмис предложил вариант «Я же говорил, идиоты чертовы». Иронию Конквест любил больше, чем праведный гнев, и весь советский коммунизм подытожил в часто цитируемом стишке:
Жил себе великий марксист Ленин,/он Угробил пару миллионов людей./Это, скажу вам, немало./И на каждого угробленого Лениным —десяток убитых великим марксистом Сталиным.
Конквест считал, что люди, которые не обращают внимания на такие «мелочи», охотно будут стирать из памяти и другие проблемы. Писатель не слишком уважал литературную критику своего времени: в ней свободно писалось о «важном», но игнорировалось «прекрасное». А он искал «прозрачные голубые дали прекрасного ума». «Как те, кто считает себя открывателями законов истории, — писал Конквест, — на самом деле в наше время вызвали наибольшие общественные катастрофы, так и те, кто считает себя открывателями законов литературы, на самом деле выступают ее разрушителями, пусть и в меньшем масштабе, или по крайней мере без таких кровавых (в прямом смысле) последствий».
Его излюбленными мишенями были ученое буквоедство, ориентация на условности и легковерность. Он стремился выдать «Оксфордскую антологию немодной поэзии», напечатал пародию на критический анализ христианских образов в романе Эмиса «Счастливчик Джим» и чрезвычайно радовался, когда литературоведы в ответ понаписали серьезные рецензии. Другие шутки были не такими безупречными. Во времена, когда гомосексуалы встречались в общественных уборных, например, Конквест (чтобы повеселить Эмиса) громко командовал, зайдя туда: «Ну, сержант, доставайте блокнот и к работе» — и бедняги кивали пятками. Но жестокость ему не была присуща. Увидев, к чему в истории приводили грандиозные замыслы, он ценил скепсис и трезвость. Его стихи последнего периода творчества «Раньше или позже» заканчивается так:
Что тут поделаешь? Вряд ли много./Но, чтобы скоротать время,/Не повредит немного убрать,/Голые истины, рифмами вас.
